Эдгар По

---

О, жди меня! В долине той,
Клянусь, мы встретимся с тобой.
Генри Кинг,
епископ Чичестерский.
Эпитафия на смерть жены

Злосчастный и загадочный человек! — смятенный ослепительным блеском
своего воображения и падший в пламени своей юности! Вновь в мечтах моих я
вижу тебя! Вновь твой облик возникает передо мною! не таким — ах! — каков ты
ныне, в долине хлада и тени, но таким, каким ты должен был быть — расточая
жизнь на роскошные размышления в граде неясных видений, в твоей Венеции — в
возлюбленном звездами морском Элизиуме, где огромные окна всех палаццо,
построенных Палладио, взирают с глубоким и горьким знанием на тайны тихих
вод. Да! повторяю — каким ты должен был быть. О, наверное, кроме этого, есть
иные миры — мысли иные, нежели мысли неисчислимого человечества, суждения
иные, нежели суждения софиста. Кто же тогда призовет тебя к ответу за
содеянное тобою? Кто упрекнет тебя за часы ясновидения или осудит как трату
жизни те из твоих занятий, что были только переплеском твоих неиссякаемых
сил?
В Венеции, под крытою аркою, называемою там Ponte di Sospiri [мост
Вздохов (итал.)], встретил я в третий или четвертый раз того, о котором
повествую. С чувством смущения воскрешаю я в памяти обстоятельства той
встречи. И все же я помню — ах! забыть ли мне? — глубокую полночь, Мост
Вздохов, прекрасную женщину и Гений Возвышенного, реявший над узким каналом.
Стоял необычно темный для Италии вечер. Громадные часы на Пьяцце
пробили пять. Площадь Кампанила была безлюдна и тиха, и огни в старом Дворце
Дожей быстро гасли. Я возвращался домой с Пьяцетты по Большому Каналу. Когда
же моя гондола проходила напротив устья канала Святого Марка, откуда-то со
стороны его раздался женский голос, внезапно пронзивший тьму диким,
истерическим, протяжным вскриком. Встревоженный этим звуком, я вскочил на
ноги; а гондольер, выпустив единственное весло, безвозвратно потерял его в
черной тьме, и вследствие этого мы были предоставлены на волю течения, в
этом месте идущего из большего в меньший канал. Подобно некоему гигантскому
черноперому кондору, мы медленно проплывали к Мосту Вздохов, когда сотни
факелов, сверкающих в окнах и на лестнице Дворца Дожей, мгновенно превратили
глубокий мрак в сверхъестественный сине-багровый день.
Младенец, выскользнув из рук матери, выпал сквозь верхнее окно высокого
здания в глубокий, глухой канал. Тихие воды бесстрастно сомкнулись над
жертвой; и хотя моя гондола была единственной в поле зрения, многие упорные
пловцы уже находились в воде и тщетно искали на ее поверхности сокровище,
которое, увы, можно было обрести лишь в ее глубине. На широких, черных
мраморных плитах у дворцового входа стояла фигура, которую вряд ли кто-то из
видевших ее тогда мог бы с тех пор забыть. То была маркиза Афродита,
обожаемая всей Венецией, веселейшая из веселых, прекраснейшая из красивых и,
к сожалению, юная жена старого интригана Ментони и мать прелестного
младенца, ее первого и единственного, который сейчас, в глубине
беспросветных вод, скорбно вспоминал ее нежные ласки и тратил свои хрупкие
силы в попытках воззвать к ее имени.
Она стояла одна. Ее маленькие босые серебристые ноги мерцали в черном
зеркале мраморных плит. Ее волосы, только что полураспущенные после бала, в
потоках алмазов клубились вокруг ее античной головки кудрями, подобными
завиткам гиацинта. Прозрачное белоснежное покрывало казалось едва ли не
единственным одеянием ее хрупкого тела; но полночный летний воздух был
душен, горяч, бестрепетен, и ни единое движение этой подобной изваянию
фигуры не всколыхнуло даже складки покрывала, как бы сотканного из легчайшей
дымки, которое обволакивало ее, как массивный мрамор — Ниобею. И все же —
странно сказать — ее большие, блистающие глаза были устремлены не вниз, не к
той могиле, где было погребено ее светлое упование, -яо пристально взирали
совсем в другом направлении! Тюрьма Старой Республики, по-моему, самое
величественное здание во всей Венеции — но как могла эта дама столь
пристально взирать на него, когда у ее ног захлебывалось ее родное дитя? И
темная, мрачная ниша, зияющая прямо напротив ее покоев, — что же могло быть
в ее тенях, в ее очертаниях, в ее угрюмых, увитых плющом карнизах, чего бы
маркиза ди Ментони не видывала тысячу раз до того? Вздор -кто не знает, что
в такие мгновения глаз, подобно разбитому зеркалу, умножает образы своего
горя и видит близкую беду в бесчисленных отдаленных местах?
На много ступеней выше маркизы, под аркою шлюза стоял, разряженный, и
сам Ментони, похожий на сатира. Время от времени он бренчал на гитаре, как
бы томимый смертельной скукой, а в перерывах давал указания о спасении
своего ребенка. Потрясенный до отупения, я оцепенел с тех пор, как только
услышал крик, и, должно быть, предстал перед столпившимися взволнованными
людьми зловещим, призрачным видением, когда, бледный, стоя неподвижно,
проплыл мимо них в погребальной гондоле.
Все попытки оказались тщетными. Многие из самых настойчивых в поисках
умеряли свои усилия и сдавались унылому горю. Казалось, для младенца было
мало надежды (а менее того для матери!), но сейчас из упомянутой темной ниши
в стене старой республиканской тюрьмы, расположенной напротив окон маркизы,
в полосу света выступила фигура, закутанная в плащ, и, остановясь на
мгновение перед головокружительной крутизной, бросилась в воды канала. Еще
через мгновение, когда этот человек стал, держа еще живого и дышащего
младенца, рядом с маркизой, намокший плащ раскрылся, падая складками у его
ног, и перед изумленными зрителями предстала стройная фигура некоего совсем
молодого человека, имя которого тогда гремело почти до всей Европе.
Ни слова не вымолвил спаситель. Но маркиза! Сейчас она возьмет свое
дитя, прижмет к сердцу, вцепится в маленькое тельце, осыплет его ласками.
Увы! Другие руки взяли дитя у незнакомца — другие руки взяли дитя и
незаметно унесли во дворец! А маркиза! Ее губы, ее прекрасные губы дрожат;
слезы собираются в ее глазах
— глазах, что, подобно аканту у Плиния, «нежны и почти влажны». Да! Слезы
собираются в этих глазах — и смотрите! Дрожь пошла по всему ее телу, и
статуя стала живой! Бледный мраморный лик и даже мраморные ноги, мы видим,
внезапно заливает неукротимая волна румянца; ее хрупкое тело пронизывает
легкий озноб, легкий, как дуновение среди пышных серебристых лилий в
Неаполе.
Почему она покраснела? На этот вопрос нет ответа — быть может, потому,
что пораженная ужасом мать второпях покинула укромный будуар, забыв обуть
крошечные ноги и накинуть на свои тициановские плечи подобающий наряд. Какая
сыщется иная возможная причина для подобного румянца? для безумного взгляда
умоляющих очей? для необычайного колыхания трепетных персей? для
конвульсивного сжимания дрожащей руки? — той руки, что нечаянно, когда
Ментони направился во дворец, опустилась на руку незнакомца. Какая сыщется
причина для тихого, весьма тихого голоса, которым маркиза, прощаясь с
незнакомцем, произнесла бессмысленные слова? «Ты победил, — сказала она (или
я был обманут плеском воды), — ты победил: через час после восхода солнца —
мы встретимся — да будет так!»
=
Шум толпы умолк, огни во дворце погасли, и незнакомец, которого я
теперь узнал, один стоял на каменных плитах. Он содрогался от непостижимого
волнения и взглядом искал гондолу. Я не мог не предложить ему свою, и он
принял мою услугу. Добыв на шлюзе весло, мы направились к его жилищу, а он
тем временем быстро овладел собою и завел речь о нашем прежнем отдаленном
знакомстве с большою и очевидною сердечностью.
Есть предметы, говоря о которых, мне приятно вдаваться в мельчайшие
подробности. Личность этого незнакомца — буду аттестовать его так, ибо тогда
он еще являлся незнакомцем для всего мира — личность этого незнакомца один
из таких предметов. Он был скорее ниже, чем выше среднего роста; хотя бывали
мгновения, когда под воздействием сильной страсти его тело буквально
вырастало и опровергало это утверждение. Легкая, почти хрупкая грация его
фигуры заставляла ожидать от него скорее той деятельной решимости,
высказанной им у Моста Вздохов, нежели геркулесовой мощи, которую, как было
известно, он обнаруживал в случае большей опасности. Уста и подбородок
божества, неповторимые, дикие, блестящие глаза, порою прозрачные,
светло-карие, а порою сверкающие густою чернотой — изобилие черных кудрей,
сквозь которые, светясь, проглядывало чело необычайной ширины, цветом
сходное со слоновой костью, — таковы были его черты, и я не видел других,
столь же классически правильных, кроме, быть может, у мраморного императора
Коммода. И все же его облик был таков, что подобных ему впоследствии никто
не видывал. Он не обладал единым, постоянно ему присущим выражением, которое
могло бы запечатлеться в памяти; облик его, единожды увиденный, мгновенно
забывался, но забывался, оставляя неясное и непрестанное желание вновь
вспомнить его. Не то чтобы никакая буйная страсть не отбрасывала четкое
отражение на зеркало этого лица — но это зеркало, как зеркалам и
свойственно, не оставляло на себе следа страсти, как только та проходила.
Прощаясь со мною в ночь нашего приключения, он просил меня, как мне
показалось, весьма настоятельно, посетить его очень рано следующим утром.

• Tweet

Страницы: 1 2 3