Эдгар По

---

Dicebant mihi sodales, si sepulchrum amicae
vlsitarem, euros meas aliquantulum fore levatas. —

Ebn Zaiat

{Мне говорили собратья, что, если я навещу могилу подруги, горе мое
исцелится (лат.) — Ибн-Зайат {1*}.}

Печаль многосложна. И многострадальность человеческая необъятна. Она
обходит землю, склоняясь, подобно радуге, за ширь горизонта, и обличья ее
так же изменчивы, как переливы радуги; столь же непреложен каждый из ее
тонов в отдельности, но смежные, сливаясь, как в радуге, становятся
неразличимыми, переходят друг в друга. Склоняясь за ширь горизонта, как
радуга! Как же так вышло, что красота привела меня к преступлению? Почему
мое стремление к мирной жизни накликало беду? Но если в этике говорится, что
добро приводит и ко злу, то так же точно в жизни и печаль родится из
радости. И то память о былом блаженстве становится сегодня истязательницей,
то оказывается, что причина — счастье, которое могло бы сбыться когда-то.
При крещении меня нарекли Эгеем, а фамилию я называть не стану. Но нет
в нашем краю дворцов и покоев более освященных веками, чем сумрачные и
угрюмые чертоги, перешедшие ко мне от отцов и дедов. Молва приписывала нам,
что в роду у нас все не от мира сего; это поверье не лишено оснований, чему
свидетельством многие причуды в устройстве нашего родового гнезда, в росписи
стен парадного зала и гобеленах в спальных покоях, в повторении
апокрифических изображений каких-то твердынь в нашем гербовнике, а еще
больше в галерее старинной живописи, в обстановке библиотеки и, наконец, в
необычайно странном подборе книг в ней.
С этой комнатой и с ее книгами у меня связано все с тех пор, как я
помню себя; с книгами, о которых, однако, я не стану говорить. Здесь умерла
моя мать. Здесь появился на свет я. Но ведь так только говорится, — словно
раньше меня не было совсем, словно душа моя уже не жила какой-то предыдущей
жизнью. Вы не согласны? Не будем спорить. Сам я в этом убежден, а убеждать
других не охотник. Живет же в нас, однако, память о воздушных образах, о
взорах, исполненных глубокого, духовного смысла, о звуках мелодичных, но
печальных; и от нее не отделаешься, от этой памяти, подобной тени чего-то,
неясной, — изменчивой, ускользающей, робкой; и, как и без тени, я не мыслю
без нее своего существования, пока солнце моего разума светит.
В этой вот комнате я и родился. И поскольку, едва опомнившись после
долгой ночи кажущегося — но только кажущегося — небытия, я очнулся в
сказочных пределах, во дворце воображения, сразу же одиноким схимником мысли
и книгочеем, то ничего нет удивительного, что на окружающую жизнь я смотрел
пристально-неподвижным взглядом, что отрочество свое я провел за книгами,
что, забывшись в грезах, не заметил, как прошла юность; но когда, с годами,
подступившая зрелость застала меня все там же, в отчем доме, то поистине
странно было, как тогда вся жизнь моя замерла, и удивительно, как все
установившиеся было представления поменялись в моем уме местами. Реальная
жизнь, как она есть, стала казаться мне видением и не более как видением,
зато безумнейшие фантазии теперь не только составляли смысл каждодневного
моего бытия, а стали для меня поистине самим бытием, единственным и
непреложным.

* * *

Береника доводилась мне кузиной, мы росли вместе, под одной крышей. Но
по-разному росли мы: я — хилый и болезненный, погруженный в сумерки; она —
стремительная, прелестная; в ней жизнь била ключом, ей только бы и резвиться
на склонах холмов, мне — все корпеть над книгами отшельником; я — ушедший в
себя, предавшийся всем своим существом изнуряющим, мучительным думам; она —
беззаботно порхающая по жизни, не помышляя ни о тенях, которые могут лечь у
нее на пути, ни о безмолвном полете часов, у которых крылья воронов.
Береника!.. я зову ее: Береника! — и в ответ на это имя из серых руин моей
памяти вихрем взвивается рой воспоминаний! Ах, как сейчас вижу ее перед
собой, как в дни юности, когда она еще не знала ни горя, ни печалей! О,
красота несказанная, волшебница! О, сильф в чащах Арнгейма {2*}! О, наяда,
плещущаяся в струях! А дальше… дальше только тайна и ужас, и повесть,
которой лучше бы оставаться не рассказанной. Болезнь, роковая болезнь
обрушилась на нее, как смерч, и все в ней переменилось до неузнаваемости у
меня на глазах, а демон превращения вторгся и ей в душу, исказив ее нрав и
привычки, но самой коварной и страшной была в ней подмена ее самой. Увы!
разрушитель пришел и ушел! а жертва — где она? Я теперь и не знал, кто
это… Во всяком случае, то была уже не Береника!
Из множества недугов, вызванных первым и самым роковым, произведшим
такой страшный переворот в душевном и физическом состоянии моей кузины, как
особенно мучительный и от которого нет никаких средств, следует упомянуть
некую особую форму эпилепсии, припадки которой нередко заканчивались
трансом, почти неотличимым от смерти; приходила в себя она по большей части
с поразительной внезапностью. А тем временем собственная моя болезнь — ибо
мне велели иначе ее и не именовать — так вот, собственная моя болезнь тем
временем стремительно одолевала меня и вылилась, наконец, в какую-то еще
невиданную и необычайную форму мономании, становившейся час от часу и что ни
миг, то сильнее, и взявшей надо мной в конце концов непостижимую власть. Эта
мономания, если можно так назвать ее, состояла в болезненной
раздражительности тех свойств духа, которые в метафизике называют вниманием.
По-видимому, я выражаюсь не особенно вразумительно, но, боюсь, что это и
вообще задача невозможная — дать заурядному читателю более или менее точное
представление о той нервной напряженности интереса к чему-нибудь, благодаря
которой вся энергия и вся воля духа к самососредоточенности поглощается, как
было со мной, созерцанием какого-нибудь сущего пустяка.
Забыться на много часов подряд, задумавшись над какой-нибудь
своеобразной особенностью полей страницы или набора книги; проглядеть, не
отрываясь, чуть ли не весь летний день на причудливую тень, пересекшую
гобелен или легшую вкось на полу; провести целую ночь в созерцании
неподвижного язычка пламени в лампе или угольков в очаге; грезить целыми
днями, вдыхая аромат цветка; монотонно повторять какое-нибудь самое
привычное словцо, пока оно из-за бесконечных повторений не утратит значения;
подолгу замирать, окаменев, боясь шелохнуться, пока таким образом не
забудешь и о движении, и о собственном физическом существовании, — такова
лишь малая часть, да и то еще самых невинных и наименее пагубных,
сумасбродств, вызванных состоянием духа, которое, может быть, и не столь уже
необычайно, но анализу оно мало доступно и объяснить его нелегко.
Да не поймут меня, однако, превратно. Это несоразмерное поводу, слишком
серьезное и напряженное внимание к предметам и явлениям, которые сами по
себе того совершенно не стоят, не следует смешивать с обычной склонностью
заноситься в мыслях, которая присуща всем без исключения, а особенно натурам
с пылким воображением. Оно не является даже, как может поначалу показаться,
ни крайней степенью этого пристрастия, ни увлечением им до полной потери
всякой меры; это — нечто по самой сути своей совершенно иное и непохожее.
Бывает, например, что мечтатель или человек увлекающийся, заинтересовавшись
каким-то явлением, — но, как правило, отнюдь не ничтожным, — сам того не
замечая, упускает его из виду, углубляясь в дебри умозаключений и догадок,
на которые навело его это явление, пока, наконец, уже на излете подобного
парения мысли, — чаще всего весьма возвышенного, — не оказывается, что в
итоге incitamentum, или побудительная причина его размышлений, уже давно
отставлена и забыта. У меня же исходное явление всегда было самым
незначительным, хотя и приобретало, из-за моего болезненного визионерства,
некое новое преломление и
значительность, которой в действительности не имело. Мыслей при этом
возникало немного, но и эти умозаключения неуклонно возвращали меня все к
тому же явлению как к некоему центру. Сами же эти размышления никогда не
доставляли радости. Когда же мечтательное забытье подходило к концу, интерес
к его побудительной причине, ни на минуту не упускавшейся из виду, возрастал
уже до совершенно сверхъестественных и невероятных размеров, что и являлось
главкой отличительной чертой моей болезни. Одним словом, у меня, как я уже
говорил, вся энергия мышления тратилась на сосредоточенность, в то время как
у обычного мечтателя она идет на полет мысли.
Книги, которые я в ту пору читал, если и не были прямыми возбудителями
моего душевного расстройства, то, во всяком случае, своей фантастичностью,
своими мистическими откровениями безусловно отражали характернейшие признаки
самого этого расстройства. Из них мне особенно памятны трактат благородного
итальянца Целия Секундуса Куриона {3*} «De amplitudine beati regni Dei» {«О
величии блаженного царства божия» (лат.).}, великое творение Блаженного
Августина {4*} «О граде божием» и «De came Christi» {«О пресуществлении
Христа» (лат.).} Тертуллиана {5*}, парадоксальное замечание которого
«Mortuus est Dei filius; credibile est quia ineptum est: et sepultus
resurrexit; certum est quia impossibile est» {Умер сын божий — заслуживает
доверия, ибо нелепо; умерший воскрес — не подлежит сомнению, ибо невозможно

• Tweet

Страницы: 1 2 3